Валерий брюсов. Валерий брюсов Меж прошлым и будущим

БРЮСОВ, ВАЛЕРИЙ ЯКОВЛЕВИЧ (1873–1924), русский поэт-символист, прозаик, переводчик, критик, литературовед. Глава московской ветви символизма .

Родился 1 декабря 1873 в Москве в купеческой семье. Дед с материнской стороны А.Я.Бакулин был поэтом-самоучкой. Отец Брюсова, сын разбогатевшего крестьянина, занимался самообразованием, слушал лекции в Петровской сельскохозяйственной академии, любил читать и сам пробовал заниматься литературой. Свое творческое становление Брюсов подробно описал в автобиографии (Из моей жизни ). В 1885 в возрасте 11 лет он поступил во 2-й класс гимназии. По собственному признанию, рано начал сочинять, но к поэзии обратился только в гимназии под влиянием однокашников. Вместе они стали издавать рукописный журнал «Начало». Тогда же Брюсов начал читать русскую литературу «от Пушкина и Лермонтова , через Тургенева , Толстого , Достоевского , до Лескова ...» (до того он увлекался историей и естественными науками). Первые стихотворные опыты Брюсова были вдохновлены Н.А.Некрасовым , а позже М.Ю.Лермонтовым и популярным в то время С.Я.Надсоном, сочетавшим гражданские мотивы с романтическим духом. Вслед за Началом Брюсов, уже в одиночку, выпускает рукописный «Листок V класса», посвятив его не литературе, а политике и сатире на гимназическую жизнь. Это стало причиной исключения Брюсова из гимназии.

Осенью 1890 поступает в 6-й класс другой гимназии, где увлеченно занимается математикой, изучает философию (Канта ,Шопенгауэра , особенно Спинозы). Его литературные интересы становятся более разнообразными. Он заново перечитывает Пушкина, но восхищается и «новыми» поэтами, Д.С.Мережковским и К.М.Фофановым . В это же время впервые знакомится с поэзией французских символистов П.Верлена , А.Рембо и С.Малларме , которые определят в дальнейшем его литературные вкусы. Он начинает переводить символистов и подражать им. Символистская поэзия стала для Брюсова «целым откровением: не будучи знаком с западно-европейской литературой последнего полустолетия», он «только из их стихов понял, как далеко ушла поэзия от творчества романтиков» (там же). Брюсов посвящает себя служению «новому искусству» и записывает в дневнике: «Что ни говорить... будущее будет принадлежать ему, особенно когда оно найдет достойного вождя. А этим вождем буду Я! Да, Я!».

В 1893 Брюсов поступил на историко-филологический факультет Московского университета, сперва на отделение классической филологии, а затем на историческое. В университете, кроме классических дисциплин, изучал философию (в частности, теорию познания Г.В.Лейбница , повлиявшую в дальнейшем на его эстетические взгляды).

В 1893 вышла статья Д.С.Мережковского О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы , ставшая манифестом русского символизма. В 1894–1895 Брюсов вместе с другом А.Л.Миропольским выпустил три сборника Русские символисты . Это трехчастная антология, составленная из переводов (поэзии П.Верлена, А.Рембо, С.Малларме, М.Метерлинка , А.Э.По , Лорана Тальяда) и подражаний. Подражание в данном случае не было простым эпигонством, оно позволяло осваивать новый поэтический язык, прививать формальные новшества западных образцов русскому стиху. При этом Брюсов замаскировал свои опыты несколькими псевдонимами: каждый представлял особый темперамент и особое ответвление «нового искусства». Стихотворение Осеннее чувство (Гаснут розовые краски в бледном отблеске луны... ) варьировало мотивы Малларме и Бодлера, Самоуверенность (Золотистые феи в атласном саду... ) играло метафорами на манер Рембо, а Творчество (Фиолетовые руки на эмалевой стене... ) было примером «утаивания», характерного для «суггестивной» поэзии и т.д. Сборники должны были создать иллюзию существования целого направления символистской поэзии в России. Несмотря на слабость большинства стихотворений, мистификация удалась. Русские символисты подверглись яростной критике, что создало его авторам скандальную славу. Символизм в России был признан существующим. Но Брюсова окрестили «декадентом», и на целых пять лет журналы оказались для него закрыты.

Одновременно с третьим выпуском Русских символистов Брюсов опубликовал первую книгу своих стихов Chefs d"oeuvre (Шедевры , 1895). В 1896 выпустил вторую книгу стихов Me eum esse (Это – я , датировано 1897). В этих книгах, несмотря на их эпатажность, уже видны основные приемы творчества Брюсова: лейтмотивы, самоцитаты и повтор названий; объединение стихотворений в циклы для их тематической организации; игра культурными ассоциациями, когда образ творится за счет уже известных, привычных читателю образов и форм. Появились в них и темы, которые Брюсов будет развивать в последующих книгах: тема поэта и поэзии; тема современного города, впервые зазвучавшая у Бодлера; тема личности и истории; «декадентские» мотивы смерти и любви как губительной страсти; лирические пейзажные зарисовки в духе романтиков, с одной стороны, и Верлена, с другой.

Книга Tertia Vigilia (Третья стража , 1900), третий поэтический сборник Брюсова, принесла ему признание и обозначила начало его творческой зрелости. Варьируя намеченные в предыдущих книгах мотивы, Брюсов изменил акценты. Третья стража начинается (после программного пролога Возвращение ) циклом Любимцы веков , посвященным истории и месту личности в ней. Сборник Chefs d"oeuvre открывался подциклом Полдень Явы из цикла Стихи о любви , пронизанным декадентскими настроениями, атмосферой душной эротики. В сборнике Me eum esse за прологом (Новые заветы ), где речь шла о новых поэтических задачах автора, следовал цикл Видения , в котором, подключая контекст поэзии Бодлера и Малларме, Брюсов решал проблему соотношения земной жизни и небесного идеала. В Любимцах веков и в подобных циклах из других сборников (Баллады в Urbi et Orbi ; Правда вечная кумиров в Stephanos ; Правда вечная кумиров и Приветствия в книге Все Напевы ; Властительные тени в Зеркале Теней и т.д.) Брюсов-поэт говорил от лица исторических персонажей, героев древнегреческой и библейской мифологии, обобщенных героев, символизирующих определенную эпоху. Таким образом, по собственному выражению, он творил «храм всем богам, дню и ночи, и Христу, и Адонису, и демонам» (из письма И.И.Ореусу-Коневскому 15 марта 1899). Свободное отношение Брюсова к наследию веков, к мифологиям и религиям позволяло ему, смешивая их, создавать единую систему культурных знаков, где отдельные «портреты» призваны были символизировать непрерывность, единство культуры и диалогичность времени. При этом само движение временного потока оказывалось возможным благодаря усилиям отдельной воли, сильной и яркой личности.

Два следующих сборника, Urbi et orbi (Городу и миру , 1903) и Stephanos (Венок , 1905) вводят бытовые и гражданские мотивы в поэзию Брюсова. По-новому определяется и его взгляд на творчество. В Urbi et orbi в стихотворениях Работа и В ответ (цикл Вступления ) Брюсов в противовес идее спонтанности, «стихийности» поэтического акта, популярной среди символистов, утверждал необходимость сознательной работы над стихом. Он сравнивал поэтическую мечту с волом, а поэта с ее погонщиком. Не случайно обратился он и к теме ежедневного труда, продолжавшей тему города: Здравствуй, жизни повседневной / Грубо кованная речь! / Я хочу изведать тайны, / Жизни мудрой и простой, / Все пути необычайны. / Путь труда, как путь иной… (Работа ). Новый поэтический предмет требовал нового языка. Стихотворения Фабричная , Сборщиков , Девичья и др. из цикла Песни окрашены разговорными интонациями и фольклорным звучанием. В Stephanos поэт еще пристальнее вгляделся в реальность. Цикл Современность посвящен событиям русско-японской войны и первой русской революции. Книга Urbi et orbi произвела сильное впечатление на современников, в частности, на молодого А.Блока . А апокалипсическое видение поэмы Конь Блед (Stephanos ) было созвучно настроениям «младших» символистов. Однако эти новые темы не стали определяющими для Брюсова, они вошли в его поэзию наравне с уже существующими.

К этому моменту Брюсов – уже признанный «вождь» московских символистов, глава издательства «Скорпион», редактор журнала «Весы» (см. ВЕСЫ). Он был известен не только как поэт, но и как критик, переводчик (Ш.Бодлера, П.Верлена, М.Метерлинка, Э.Верхарна , Р.Гиля и др.), теоретик перевода (Фиалки в тигеле , 1905).

В 1907–1908 в журнале «Весы» публиковался его роман Огненный ангел . Это яркий пример символистской прозы, где сквозь исторический план Германии 16 в. проглядывают конфликты, характерные для начала 20 в., исследуются сознание и подсознание современника, но в то же время поднимаются проблемы природы зла в мире, возможности спасения для человека и сохранения собственного «я». После закрытия «Весов» Брюсов в 1910–1912 заведовал литературно-критическим отделом журнала «Русское богатство», печатал статьи в новом символистском журнале «Аполлон» . Брюсов выступил и как драматург: ему принадлежат драма Земля (1904, опубл. 1907), «психодрама» Путник (1911), трагедия Протесилай умерший (1913).

Важен вклад Брюсова в теоретическое обоснование символизма и творчества в целом. Начиная с брошюры О искусстве (1899) и статьи Истины. Начала и намеки. (1901), он постоянно развивал свою эстетическую теорию. От представления об искусстве как средстве общения он пришел к идее искусства как «постижения мира иными, не рассудочными путями» (Ключи тайн , 1904; Священная жертва , 1905). Однако «постижение тайн» Брюсов не связывал с мистикой, чем противопоставил себя многим символистам. В статье «О речи рабской», в защиту поэзии (1910) он выступил с критикой «младших» символистов, считавших поэзию формой «теургизма», религиозного служения. Брюсов же провозглашал искусство (и в частности, символизм) сферой свободного взаимодействия смыслов, не подчиненной ни науке, ни общественности, ни религии.

Из поэтических сборников в эти годы вышли Все напевы (1909), Зеркало теней (1912), Семь цветов радуги (1916), готовилась к печати Девятая камена Поэтическое качество этих книг уступает более ранним сборникам, хотя автору еще казалось, что он находится в творческом поиске. Новые темы принесла Первая мировая война и связанный с ней патриотический подъем. Затем, побывав на фронте в качестве военного корреспондента и увидев реальность войны, Брюсов убедился в ее бессмысленности и создал ряд антивоенных стихотворений, не имевших, впрочем, большого резонанса. Более значимым гражданским поступком Брюсова стал выпуск антологии армянской поэзии (1916) в тот момент, когда армянский народ подвергся жестокому геноциду. Брюсов выступил как переводчик и редактор тома, побывал в Ереване и встретился с армянскими писателями. Был удостоен звания народного поэта Армении. С 1962 в Ереване проводятся филологические Брюсовские чтения.

Октябрьская революция явилась для Брюсова важным поворотом как в жизни, так и в творчестве. Приняв новую власть, он стал главой Комитета по регистрации печати (1917–1919), заведующим московским библиотечным отделом при Наркомпроссе (1918–1919), председателем Президиума Всероссийского союза поэтов (1919–1921). В 1920 вступил в РКП(б). Взяв на себя роль воспитателя нового поколения поэтов, в 1921 организовал Высший литературно-художественный институт (впоследствии ВЛХИ). Просветительская деятельность не ограничивалась чтением лекций. Он публикует статью Вчера, сегодня, завтра русской поэзии , где намечает пути развития литературы; создает историко-литературную антологию Сны человечества , попытавшись представить «все формы, в какие облекалась человеческая лирика». В Сны вошли как переводы Брюсова из латинских и армянских поэтов, так и стилизации, воспроизводящие различные стихотворные формы от алкеевой строфы до японской танки. В это же время работает над проблемами стиховедения (книга Опыты по метрике и ритмике, по евфонии и созвучиям, по строфике и формам , 1918; статья Звукопись Пушкина , 1923).

Формальные эксперименты отразились на поздних поэтических сборниках Брюсова: Последние мечты (1920), В такие дни (1921), Миг (1922), Дали (1922) и Mea (Спеши , 1924, опубл. посмертно). Здесь даются образцы «научной поэзии», которая привлекала его еще с 1900-х (ее изобретателем был французский поэт, корреспондент Брюсова, Р.Гиль). Таковы стихотворения Мир электрона , Мир N измерений , Явь (Meа ). Хотя поздние стихи из-за излишней усложненности оказались непонятны современникам и не повлияли на развитие поэзии, они интересны как демонстрация возможностей русского стихосложения.

Обширное наследие Брюсова очень разнообразно. Кроме поэтических и прозаических произведений, свое значение сохраняют многочисленные переводы из античной, французской, английской, немецкой, итальянской и др. поэзии. Его критические статьи являются важным материалом для понимания литературной ситуации рубежа 19–20 вв. Его исследования поэзии 19 в. и работы по стиховедению внесли серьезный вклад в русское литературоведение.

Татьяна Михайлова

Валерий Брюсов

ВОЗВРАЩЕНИЕ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

«Ребенком я, не зная страху…»

ЛЮБИМЦЫ ВЕКОВ

АССАРГАДОН

ХАЛДЕЙСКИЙ ПАСТУХ

ЖРЕЦ ИЗИДЫ

КАССАНДРА

АЛЕКСАНДР ВЕЛИКИЙ

КЛЕОПАТРА

СТАРЫЙ ВИКИНГ

ДАНТЕ В ВЕНЕЦИИ

ФЛОРЕНЦИЯ ДЕКАМЕРОНА

АСТРОЛОГ

МАРИЯ СТЮАРТ

РАЗОРЕННЫЙ КИЕВ

О ПОСЛЕДНЕМ РЯЗАНСКОМ КНЯЗЕ ИВАНЕ ИВАНОВИЧЕ

НАПОЛЕОН

«Волны взбегают и пенятся…»

«Звезда затеплилась стыдливо…»

«У перекрестка двух дорог…»

«Где подступает к морю сад…»

«День растоплен; море сине…»

«Весь день был тусклый, бледный и туманный…»

«Месяца свет электрический…»

«Словно птица большая…»

«Лежу на камне, солнцем разогретом…»

«Кипит встревоженное море…»

«Волны приходят, и волны уходят…»

«Обошла тропа утес…»

«Небо чернело с огнями…»

«Белый цвет магнолий…»

«Облака цепляются…»

«Мерно вьет дорога…»

«Ветер с моря волны гонит…»

«Из-за облака скользящий…»

«Море - в бессильном покое…»

ЕЩЕ ЗАКАТ

«Люблю я линий верность…»

«Я люблю большие дома…»

«Когда сижу один и в комнате темно…»

«Когда опускается штора…»

«Я провижу гордые тени…»

«Жадно тобой наслаждаюсь…»

«Люблю вечерний свет, и первые огни…»

«Мы к ярким краскам не привыкли…»

«Зодчество церквей старинных…»

«Вы, снежинки, вейте…»

«Церкви, великие грани…»

«Облеченные в одежды…»

«Улицей сонной и тихой…»

«Месяц серпом умирающим…»

«Огни „электрических конок“…»

«Я видел искры от кирки…»

«Словно нездешние тени…»

«В борьбе с весной редеет зимний холод…»

ЕЩЕ СКАЗКА

«Осенний день был тускл и скуден…»

«Я - мотылек ночной. Послушно…»

«По холодным знакомым ступеням…»

«Да, эту улицу я знаю…»

«Строгий, холодный и властный…»

«Роскошен лес в огне осеннем…»

«Я помню свет неверно-белый…»

«В моих словах бесстыдство было…»

«И снова ты, и снова ты…»

«Я имени тебе не знаю…»

«Мысль о тебе меня весь день ласкает…»

«Часы прошли, как сон изменчивый…»

«Настал заветный час дремотный…»

«Тоска бродячего светила…»

«О да! Я - темный мотылек…»

«Ты умеешь улыбаться…»

«Сладко скользить по окраинам бездны…»

«Мне грустно оттого, что мы с тобой не двое…»

МИЛАЯ ПРАВДА

ПЕРВАЯ ЗВЕЗДОЧКА

В ДЕНЬ СВЯТОЙ АГАТЫ

Я ЛЮБЛЮ…

ФЕЯ ФОНТАНОВ

«И небо и серое море…»

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПЕСНЯ

«К твоему плечу прижаться…»

К ПОРТРЕТУ ЛЕЙБНИЦА

К ПОРТРЕТУ M. Ю. ЛЕРМОНТОВА

НА СМЕРТЬ И. ЛЯЛЕЧКИНА

К ПОРТРЕТУ К. Д. БАЛЬМОНТА

К. Д. БАЛЬМОНТУ

ЮРГИСУ БАЛТРУШАЙТИСУ

«ПРИЗРАКИ», КАРТИНА М. ДУРНОВА

Г. Г. БАХМАНУ

СЛУЧАЙНОЙ

ПАМЯТИ Е. И. П

НО ПОВОДУ СБОРНИКОВ «РУССКИЕ СИМВОЛИСТЫ»

ПО ПОВОДУ «ME EUM ESSE»

К САМОМУ СЕБЕ

КНИЖКА ДЛЯ ДЕТЕЙ

ЗЕЛЕНЫЙ ЧЕРВЯЧОК

КРАСНАЯ ШАПОЧКА

РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО

ПАСХА, ПРАЗДНИКАМ ПРАЗДНИК

В СТАРИННОМ ХРАМЕ

ДЕМОНЫ ПЫЛИ

ПРЕД ГРОЗОЙ

ИЗ ДНЕВНИКА

К БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЕ

ВЕЛИЧАНИЕ

ТЕНИ ПРОШЛОГО

ЗВЕЗДА МОРЕЙ

К МЕТАЛЛАМ

ЗА ПРЕДЕЛАМИ СКАЗОК

СЛУЧАЙНОСТИ

ДАЧИ ОСЕНЬЮ

ПАПОРОТНИК

ПРОЗРЕНИЯ

В НЕКОНЧЕНОМ ЗДАНИИ

В ДНИ ЗАПУСТЕНИИ

БРАНЬ НАРОДОВ

БРАТЬЯМ СОБЛАЗНЕННЫМ

КАЖДЫЙ МИГ

ПРОБЛЕСК

ДУХИ ЗЕМЛИ

«Бузмолвные свидетели…»

«Поклоняются многие мне…»

«С неустанными молитвами…»

«Случайность и намеренность…»

ЛИРИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ

СКАЗАНИЕ О РАЗБОЙНИКЕ

ЦАРЮ СЕВЕРНОГО ПОЛЮСА

ВСТУПЛЕНИЯ

IV ПЕСНЯ СВЕНА

ПРЕДАНИЕ О ЛУНЕ

ЗАМКНУТЫЕ

Валерий Брюсов

TERTIA VIGILIA

1898–1901

Ивана Коневского и Георга Бахмана,

двух ушедших.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я убежал от пышных брашен,

От плясок сладострастных дев.

Туда, где мир уныл и страшен;

Там жил, прельщения презрев.

Бродил, свободный, одичалый,

Таился в норах давней мглы;

Меня приветствовали скалы,

Со мной соседили орлы.

Мои прозренья были дики,

Мой каждый день запечатлен;

Крылато-радостные лики

Глядели с довременных стен.

И много зим я был в пустыне,

Покорно преданный Мечте…

Но был мне глас. И снова ныне

Я - в шуме слов, я - в суете.

Надел я прежнюю порфиру,

Умастил миром волоса.

Едва предстал я, гордый, пиру,

Среди цариц веселой пляски

Я вольно предызбрал одну:

Да обрету в желаньи ласки

Свою безвольную весну!

И ты, о мой цветок долинный,

Как стебель, повлеклась ко мне.

Тебя пленил я сказкой длинной…

Ты - наяву, и ты - во сне.

Но если, страстный, в миг заветный,

Заслышу я мои трубный звук, -

Воспряну! кину клич ответный

И вырвусь из стесненных рук!

Мой дух не изнемог во мгле противоречий,

Не обессилел ум в сцепленьях роковых.

Я все мечты люблю, мне дороги все речи,

И всем богам я посвящаю стих.

Я возносил мольбы Астарте и Гекате,

Как жрец, стотельчих жертв сам проливал я кровь,

И после подходил к подножиям распятий

И славил сильную, как смерть, любовь.

Я посещал сады Ликеев, Академий,

На воске отмечал реченья мудрецов;

Как верный ученик, я был ласкаем всеми,

Но сам любил лишь сочетанья слов.

На острове Мечты, где статуи, где песни,

Я исследил пути в огнях и без огней,

То поклонялся тем, что ярче, что телесней,

То трепетал в предчувствии теней.

И странно полюбил я мглу противоречий

И жадно стал искать сплетений роковых.

Мне сладки все мечты, мне дороги все речи,

И всем богам я посвящаю стих…

«Ребенком я, не зная страху…»

Ребенком я, не зная страху,

Хоть вечер был и шла метель,

Блуждал в лесу, и встретил пряху,

И полюбил ее кудель.

И было мне так сладко в детстве

Следить мелькающую нить,

И много странных соответствий

С мечтами в красках находить.

То нить казалась белой, чистой;

То вдруг, под медленной луной,

Блистала тканью серебристой;

Потом слилась со мглой ночной.

Я, наконец, на третьей страже.

Восток означился, горя,

И обагрила нити пряжи

Кровавым отблеском заря!

ЛЮБИМЦЫ ВЕКОВ

АССАРГАДОН

Ассирийская надпись

Я - вождь земных царей и царь, Ассаргадон.

Едва я принял власть, на нас восстал Сидон.

Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.

Египту речь моя звучала, как закон,

Элам читал судьбу в моем едином взоре,

Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон.

Владыки и вожди, вам говорю я: горе!

Кто превзойдет меня? кто будет равен мне?

Деянья всех людей - как тень в безумном сне,

Мечта о подвигах - как детская забава.

Я исчерпал до дна тебя, земная слава!

И вот стою один, величьем упоен,

Я, вождь земных царей и царь - Ассаргадон.

ХАЛДЕЙСКИЙ ПАСТУХ

Отторжен от тебя безмолвием столетий,

Сегодня о тебе мечтаю я, мой друг!

Я вижу ночь и холм, нагую степь вокруг,

Торжественную ночь при тихом звездном свете.

Ты жадно смотришь вдаль; ты с вышины холма

За звездами следишь, их узнаешь и числишь,

Предвидишь их круги, склонения… Ты мыслишь,

И таинства миров яснеют для ума.

Божественный пастух! среди тиши и мрака

Ты слышал имена, ты видел горний свет:

Ты первый начертал пути своих планет,

Нашел названия для знаков Зодиака.

И пусть безлюдие, нагая степь вокруг;

В ту ночь изведал ты все счастье дерзновенья,

И в этой радости дай слиться на мгновенье

С тобой, о искренний, о неизвестный друг!

Любимцы веков

Ассаргадон

Ассирийская надпись

Владыки и вожди, вам говорю я: горе!

Халдейский пастух

Отрывок

Лежал песок, за валом вал,

Векам вещают обо мне победы!»

.........................

Сентябрь 1899

Жрец Изиды

Я был воспитан в храме Фта,
За то, что жизнь моя чиста.

Уста не осквернял я ложью,
Корыстью не прельщался я,
И к женской груди, с страстной дрожью,
Не припадала грудь моя;

Давал я щедро подаянье
Всем, обращавшимся ко мне...
Но есть в душе воспоминанье,
Как змей лежащее на дне.

Свершал я путь годичный в Фивы...
На палубе я утра ждал...
Чуть Нил влачил свои разливы;
Смеялся вдалеке шакал.

И женщина, в одежде белой,
Пришла на пристань, близ кормы,
И стала, трепетно-несмело,
Там, пред порогом водной тьмы.

Дрожал корабль наш, мертвый, сонный,
Громадой черной перед ней,
А я скрывался потаенно
Меж бревен, весел и снастей.

И, словно в жажде утешенья,
Та, в белом женщина, ждала
И медлила свершить решенье...
Но дрогнула пред утром мгла...

В моей душе все было смутно,
Хотел я крикнуть – и по мог...
Но вдруг повеял ветр попутный,
И кормщик затрубил в свой рог.

Все пробудились, зашумели,
Вознесся якорь с быстротой,
Канаты радостно запели, -
Но пристань видел я – пустой!

И мы пошли, качаясь плавно,
И быстро все светлело вкруг, -
Но мне казалось, будто явно
В воде распространялся круг...

Я – жрец Изиды светлокудрой;
Я был воспитан в храме Фта,
И дал народ мне имя «Мудрый»
За то, что жизнь моя чиста.

Что чувствовала ты, Психея, в оный день,
Когда Эрот тебя, под именем супруги,
Привел на пир богов под неземную сень?
Что чувствовала ты в их олимпийском круге?

И вся любовь того, кто над любовью бог,
Могла ли облегчить чуть видные обиды:
Ареса дерзкий взор, царицы злобный вздох,
Шушуканье богинь и злой привет Киприды!

И на пиру богов, под их бесстыдный смех,
Где выше власти все, все – боги да богини,
Не вспоминала ль ты о днях земных утех,
Где есть печаль и стыд, где вера есть в святыни!

Я – Цирцея, царица; мне заклятья знакомы;
Я владычица духов и воды и огня.
Их восторгом упиться я могу до истомы,
Я могу приказать им обессилить меня.

В полусне сладострастья ослабляю я чары:
Разрастаются дико силы вод и огней.
Словно шум водопадов, словно встали пожары, -
И туманят, и ранят, всё больней, всё страшней.

И так сладко в бессильи неземных содроганий,
Испивая до капли исступленную страсть,
Сохранять свою волю на отмеченной грани
И над дерзостной силой сохранять свою власть.

Кассандра

Твой дух живет в виденьях лучших дней,
Ты мыслью там, близ Иды, у Скамандра,
Ты ищешь круг тебе родных теней,
Поешь в Аиде им, пророчица Кассандра!

Зовешь вождей и, Фебом вновь полна,
Им славишь месть, надеждой пламенея, -
Что примут казнь ахейцев племена,
Во прах повергнуты потомками Энея!

Но влага Леты упоила всех,
И жажду мести пробуждать в них тщетно!
Уста героев гнет загробный смех:
Ты славишь – все молчит, зовешь – и безответно!

Я к людям шел назад с таинственных высот,
Великие слова в мечтах моих звучали.
Я верил, что толпа надеется и ждет...
Они, забыв меня, вокруг тельца плясали.

Смотря на этот пир, я понял их, – и вот
О камни я разбил ненужные скрижали
И проклял навсегда твой избранный парод.
Но не было в душе ни гнева, ни печали.

А ты, о господи, ты повелел мне вновь
Скрижали истесать. Ты для толпы преступной
Оставил свой закон. Да будет так. Любовь

Не смею осуждать. Но мне, – мне недоступна
Она. Как ты сказал, так я исполню все,
Но вечно, как любовь, – презрение мое.

Александр Великий

Неустанное стремленье от судьбы к иной судьбе,
Александр Завоеватель, я – дрожа – молюсь тебе.

Но не в час ужасных боев, возле древних Гавгамел,
Ты мечтой, в ряду героев, безысходно овладел.

Я люблю тебя, Великий, в час иного торжества.
Были буйственные клики, ропот против божества.

И к войскам ты стал, как солнце: ослепил их грозный
взгляд,
И безвольно македонцы вдруг отпрянули назад.

Ты воззвал к ним: «Вы забыли, кем вы были, что теперь!
Как стада, в полях бродили, в чащу прятались, как зверь.

Создана отцом фаланга, вашу мощь открыл вам он;
Вы со мной прошли до Ганга, в Сарды, в Сузы, в Вавилон.

Или мните: государем стал я милостью мечей?
Мне державство отдал Дарий! скипетр мой, иль он ничей!

Уходите! путь открытый! размечите бранный стан!
Дома детям расскажите о красотах дальних стран,

Как мы шли в горах Кавказа, про пустыни, про моря...
Но припомните в рассказах, где вы кинули царя!

От курений залы пьяны, дышат золото и шелк.
В ласках трепетной Роксаны гнев стихает и умолк.

Царь семнадцати сатрапий, царь Египта двух корон,
На тебя – со скриптром в лапе – со стены глядит Аммон.

Стихли толпы, колесницы, на равнину пал туман...
Но, едва зажглась денница, взволновался шумный стан.

В поле стон необычайный, молят, падают во прах...
Не вздохнул ли, Гордый, тайно о своих ночных мечтах?

О, заветное стремленье от судьбы к иной судьбе.
В час сомненья и томленья я опять молюсь тебе!

Ноябрь 1899

В дни весенних новолуний
Приходи, желанный друг!
На горе ночных колдуний
Соберется тайный круг.

Верны сладостной Гекате,
Мы сойдемся у костра.
Если жаждешь ты объятий,
Будешь с нами до утра.

Всех красивей я из ламий!
Грудь – бела, а губы – кровь.
Я вопьюсь в тебя губами,
Перелью в тебя любовь.

Косы брошу я, как тучу, -
Ароматом их ты пьян, -
Оплету, сдавлю, измучу,
Унесу, как ураган.

А потом замру, застыну,
Буду словно теплый труп,
Члены в слабости раскину,
Яства пышные для губ.

В этих сменах наслаждений
Будем биться до утра.
Утром сгинем мы, как тени,
Ты очнешься у костра.

Будешь ты один, бессильный...
Милый, близкий! жаль тебя!
Я гублю, как дух могильный,
Убиваю я, любя.

Подчинись решенной плате:
Жизнь за ласку, милый друг!
Верен сладостной Гекате,
Приходи на тайный луг.

1900

Пустынен берег тусклого Аверна,
Дрожат кругом священные леса,
Уступы гор отражены неверно,

Живет сибилла. Судьбы всей вселенной
Пред ней проходят, – лица, имена
Сменяются, как сны, в игре мгновенной.

И этой сменой снов потрясена,
Сама не постигая их значенья,
На свитках записать спешит она

И звуки слов, и вещие виденья,
Пророчества, и тайны божества.
И пишет, и дрожит от исступленья,

И в ужасе читает те слова...
Но кончен свиток, и со смехом, злобно,
Она его бросает и, едва

Успев взглянуть, берет другой, подобный,
И пишет вновь, в тревоге, чуть дыша.
А ветер скал лепечет стих надгробный,

Взвивает свитки и влечет, шурша.

Если б некогда гостем я прибыл
К вам, мои отдаленные предки, -
Вы собратом гордиться могли бы,
Полюбили бы взор мой меткий.

Мне легко далась бы наука
Поджидать матерого тура.
Вот – я чувствую гибкость лука,
На плечах моих барсова шкура.

Словно с детства я к битвам приучен!
Все в раздолье степей мне родное!
И мой голос верно созвучен
С оглушительным бранным воем.

Из пловцов окажусь я лучшим,
Обгоню всех юношей в беге;
Ваша дева со взором жгучим
Заласкает меня ночью в телеге.

Истукан на середине деревни
Поглядит на меня исподлобья.
Я уважу лик его древний,
Одарить его пышно – готов я.

А когда рассядутся старцы,
Молодежь запляшет под клики, -
На куске сбереженного кварца
Начерчу я новые лики.

Я буду как все – и особый.
Волхвы меня примут как сына.
Я сложу им песню для пробы.
Но от них уйду я в дружину.

Гей вы! слушайте, вольные волки!
Повинуйтесь жданному кличу!
У коней развеваются челки,
Мы опять летим на добычу.

Клеопатра

Я – Клеопатра, я была царица,
В Египте правила восьмнадцать лет.
Погиб и вечный Рим, Лагидов нет,
Мой прах несчастный не хранит гробница.

В деяньях мира мой ничтожен след,
Все дни мои – то празднеств вереница,
Я смерть нашла, как буйная блудница...
Но над тобой я властвую, поэт!

Вновь, как царей, я предаю томленью
Тебя, прельщенного неверной тенью,
Я снова женщина – в мечтах твоих.

Бессмертен ты искусства дивной властью,
А я бессмертна прелестью и страстью:
Вся жизнь моя – в веках звенящий стих.

Ноябрь 1899

Старый викинг

Он стал на утесе; в лицо ему ветер суровый
Бросал, насмехаясь, колючими брызгами пены.
И вал возносился и рушился, белоголовый,
И море стучало у ног о гранитные стены.

Под ветром уклончивым парус скользил на просторе,
К Винландии внук его правил свой бег непреклонный,
И с каждым мгновеньем меж ними все ширилось море,
А голос морской разносился, как вопль похоронный.

Там, там, за простором воды неисчерпно-обильной,
Где Скрелингов остров, вновь грянут губящие битвы,
Ему же коснеть безопасно под кровлей могильной
Да слушать, как женщины робко лепечут молитвы!

О, горе, кто видел, как дети детей уплывают
В страну, недоступную больше мечу и победам!
Кого и напевы военных рогов не сзывают,
Кто должен мириться со славой, уступленной дедам.

Хочу навсегда быть желанным и сильным для боя,
Чтоб не были тяжки гранитные косные стены,
Когда уплывает корабль среди шума и воя
И ветер в лицо нам швыряется брызгами иены.

Безумцы и поэты наших дней
В согласном хоре смеха и презренья
Встречают голос и родных теней.

Давно пленил мое воображенье
Угрюмый образ из далеких лет,
Раздумий одиноких воплощенье.

Я вижу годы, как безумный бред,
Людей, принявших снова вид звериный,
Я слышу вой во славу их побед

(То с гвельфами боролись гибеллины!).
И в эти годы с ними жил и он, -
На всей земле прообраз наш единый.

Подобных знал он лишь в дали времен,
А в будущем ему виднелось то же,
Что в настоящем, – безобразный сон.

Мечтательный, на девушку похожий,
Он приучался к зрелищу смертей,
Но складки на челе ложились строже.

Он, веривший в величие людей,
Со стоном звал: пускай придут владыки
И усмирят бессмысленных детей.

Под звон мечей, проклятия и крики
Он меж людей томился, как в бреду...
О Данте! о, отверженец великий, -

Воистину ты долго жил – в аду!

Данте в Венеции

По улицам Венеции, в вечерний
Неверный час, блуждал я меж толпы,
И сердце трепетало суеверней.

Каналы, как громадные тропы,
Манили в вечность; в переменах тени
Казались дивны строгие столпы,

И ряд оживших призрачных строений
Являл очам, чего уж больше нет,
Что было для минувших поколений.

И, словно унесенный в лунный свет,
Я упивался невозможным чудом,
Но тяжек был мне дружеский привет...

В тот вечер улицы кишели людом,
Во мгле свободно веселился грех,
И был весь город дьявольским сосудом.

Бесстыдно раздавался женский смех,
И зверские мелькали мимо лица...
И помыслы разгадывал я всех.

Но вдруг среди позорной вереницы
Угрюмый облик предо мной возник.
– Так иногда с утеса глянут птицы, -

То был суровый, опаленный лик,
Не мертвый лик, но просветленно-страстный,
Без возраста – не мальчик, не старик.

И жалким нашим нуждам не причастный,
Случайный отблеск будущих веков,
Он сквозь толпу и шум прошел, как властный.

Но тотчас понял: Данте Алигьери.

Флоренция Декамерона

Вы, флорентинки прошлых дней! – о вас
Так ясно я мечтал в обманах лунных,
О быстром блеске ваших крупных глаз.

Сады любви в тиши оград чугунных,
Певучий говор и жемчужный смех,
Рассказы с перебоем песен струнных.

Красавца видя, все полны отравой,
И долго жадный взор его следит.
Для вас любовь всегда была забавой!

Вам было непонятно слово «стыд»!
Среди земных красот, земных величий
Мне флорентинки близок лживый вид,

И сладостно мне имя Беатриче.

Астролог

Звездное небо плывет надо мной.
Чистым сияньем сверкают планеты.

Вкруг меня движется сумрак ночной...
Тени ли мертвые светом согреты?
Вот проступают телесней, ясней
Твердые бедра и полные плечи,
Смотрят глаза из-под черных кудрей...
Сдержанный хохот, чуть слышные речи.
Вот обозначился белый хребет,
Груди повисли, согнулись колени...

В небе холодном мерцанье планет,
В небе порядок кругов и движений...

Тимур, прочтя оскорбительное письмо Баязета, воскликнул: «Сын Мурата сошел с ума».

Нет! не с ума сошел Муратов сын,
Ошибся ты, хромец надменный!
Но он взревел, как вольный лев долин,
Узнав, что в мире есть еще один,
Что дерзких двое во вселенной.

И степи дрогнули под звон копыт,
И шум от сшибки замер в небе.
Покой пустыни воплями был сыт,
Багряной кровью сумрак был залит,
И верен был случайный жребий.

Февраль 1899

Да, я – моряк! искатель островов,
Скиталец дерзкий в неоглядном море.
Я жажду новых стран, иных цветов,
Наречий странных, чуждых плоскогорий.

И женщины идут на страстный зов,
Покорные, с одной мольбой во взоре!
Спадает с душ мучительный покров,
Всё отдают они – восторг и горе.

В любви душа вскрывается до дна,
Яснеет в ней святая глубина,
Где все единственно и неслучайно.

Да! я гублю! пью жизни, как вампир!
Но каждая душа – то новый мир
И манит вновь своей безвестной тайной.

Мария Стюарт

О, если б знала ты, что пред тобою было,
Когда бежал корабль к туманной полосе,
От милой Франции к Шотландии немилой,
Все беды, весь позор и униженья все!

Любила ты балы и пышный чин обеден,
И отдалась стране, где властвует туман,
Где в замках дедовских строй жизни хмур и беден
И где звучат псалмы угрюмых пуритан.

Ты страсти жаждала, как неба жаждут птицы,
Вся подчинялась ей, тонула в ярких снах, -
И слышала в ответ название блудницы,
И твой возлюбленный погиб в твоих руках.

Потом, захвачена соперницей надменной,
В тюрьме ты провлекла семнадцать гордых лет,
И, наконец, без сил, к ее ногам, смиренно,
Припала ты рабой... И смерть была ответ.

О! ты ждала ее! ты, с сердцем омертвелым,
У плахи слушала последних верных плач.
Но солгала и смерть: твоим безглавым телом
В последний раз насытился палач.

1901

Разоренный Киев

Четыре дня мы шли опустошенной степью.
И вот открылось нам раздолие Днепра,
Где с ним сливается Десна, его сестра...
Кто не дивится там его великолепью!

Но было нам в тот день не до земных красот!
Спешили в Киев мы – разграбленный, пустынный,
Чтоб лобызать хоть прах от церкви Десятинной,
Чтоб плакать на камнях от Золотых ворот!

Всю ночь бродили мы, отчаяньем объяты,
Среди развалин тех, рыдая о былом;
Мы утром все в слезах пошли своим путем...
Еще спустя три дня открылись нам Карпаты.

О последнем рязанском князе Иване Ивановиче

Балалаечка – многознаечка!
Уж ты спой нам весело
Свою песенку,
Спой нам нонче ты, нонче ты, нонче ты...

Как рязанский князь под замком сидит,
Под замком сидит, на Москву глядит,
Думу думает, вспоминает он,
Как людьми московскими без вины полонен,
Как его по улицам вели давеча,
Природного князя, Святославича,
Как глядел на него московский народ,
Провожал, смеясь, от Калужских ворот.

А ему, князю, подобает честь:
В старшинстве своем на злат-стол воссесть.
Вот в венце он горит, а кругом – лучи!
Поклоняются князья – Мономаховичи.
По и тех любить всей душой он рад,
В племени Рюрика всем старший брат.

Вот он кликнет клич, кто горазд воевать!
Па коне он сам поведет свою рать
Па Свею, на Литву, на поганый Крым...
(А не хочет кто, отъезжай к другим!)
Споют гусляры про славную брань,
Потешат, прославят древнюю Рязань.

Но кругом темно – тишина, -
За решеткой в окно Москва видна,
Не услышит никто удалый клич,
За замком сидит последний Ольгович.
Поведут его, жди, середи воров
На злую казнь на кремлевский ров.

Ой вы, струночки – многозвончаты!
Ой подруженька – многознаечка!
Спой нам нонче ты, спой нам нонче ты,
Балалаечка!

Наполеон

Да, на дороге поколений,
На пыли расточенных лет,
Твоих шагов, твоих движений
Остался неизменный след.

Ты скован был по мысли Рока
Из тяжести и властных сил:
Не мог ты не ступать глубоко,
И шаг твой землю тяготил.

Что строилось трудом суровым,
Вставало медленно в веках,
Ты сокрушал случайным словом,
Движеньем повергал во прах.

Сам изумлен служеньем счастья,
Ты, как пращой, метал войска,
И мировое самовластье
Бросал, как ставку игрока.

Пьянея славой неизменной,
Ты шел сквозь мир, круша, дробя.
И стало, наконец, вселенной
Невмоготу носить тебя.

Земля дохнула полной грудью,
И ты, как лист в дыханье гроз,
Взвился, и полетел к безлюдью,
И пал, бессильный, на утес, -

Где, на раздольи одичалом,
От века этих дней ждала
Тебя достойным пьедесталом
Со дна встающая скала!

Ассаргадон

Ассирийская надпись

Я – вождь земных царей и царь, Ассаргадон.
Едва я принял власть, на нас восстал Сидон.
Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.

Египту речь моя звучала, как закон,
Элам читал судьбу в моем едином взоре,
Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон.
Владыки и вожди, вам говорю я: горе!

Кто превзойдет меня? кто будет равен мне?
Деянья всех людей – как тень в безумном сне,
Мечта о подвигах – как детская забава.

Я исчерпал до дна тебя, земная слава!
И вот стою один, величьем упоен,
Я, вождь земных царей и царь – Ассаргадон.

Халдейский пастух

Отторжен от тебя безмолвием столетий,
Сегодня о тебе мечтаю я, мой друг!
Я вижу ночь и холм, нагую степь вокруг,
Торжественную ночь при тихом звездном свете.

Ты жадно смотришь вдаль; ты с вышины холма
За звездами следишь, их узнаешь и числишь,
Предвидишь их круги, склонения... Ты мыслишь,
И таинства миров яснеют для ума.

Божественный пастух! среди тиши и мрака
Ты слышал имена, ты видел горний свет:
Ты первый начертал пути своих планет,
Нашел названия для знаков Зодиака.

И пусть безлюдие, нагая степь вокруг;
В ту ночь изведал ты все счастье дерзновенья,
И в этой радости дай слиться на мгновенье
С тобой, о искренний, о неизвестный друг!

Отрывок

По бездорожьям царственной пустыни,
Изнемогая жаждой, я блуждал.
Лежал песок, за валом вал,
Сияли небеса, безжалостны и сини...
Меж небом и землей я был так мал.

И, встретив памятник, в песках забытый,
Повергся я на каменный помост.
Палили тело пламенные плиты,
И с неба падал дождь огнистых звезд.
По в полумгле томительного бреда
Нащупал надпись я на камнях тех:

Черты, круги, людские лики, грифы -
Я разбирал, дрожа, гиероглифы:
«Мне о забвеньи говорят, – о, смех!
Векам вещают обо мне победы!»

И я смеялся смыслу знаков тех
В неверной мгле томительного бреда.
– Кто ты, воитель дерзкий? Дух тревожный?
Ты – Озимандия? Ассаргадон? Рамсес?

Тебя не знаю я, твои вещанья ложны!
Жильцы пустынь, мы все равно ничтожны
В веках земли и в вечности небес.

И встал тогда передо мной Рамсес.
.........................

Сентябрь 1899

Одной из первых книг, выпущенных книгоиздательством "Скорпион", стал сборник Брюсова "Tertia vigilia" ("Третья стража"). "Любимцы веков" - так назвал Брюсов один из основных разделов книги. Этот заголовок или близкие ему будут встречаться не раз в его последующих сборниках, практически в каждом из них будет раздел или цикл стихотворений, посвященных истории. В "Третьей страже" перед нами проходят древняя Ассирия, Двуречье, Египет, Греция, Рим, европейское средневековье и Возрождение, первые века отечественной истории и относительно близкое по времени событие - наполеоновская эпопея. Под пером поэта возникают и реальные исторические лица, и герои мифов, безымянные персонажи разных эпох, долженствующие выразить характерные черты своего времени. Все эти стихи меньше всего напоминают

Всех героев Брюсова объединяет одно свойство - ясность и определенность характера, дерзновенность мысли, преданность избранному пути, страстность служения своему призванию и своему историческому предназначению. И ассирийский царь-завоеватель, и безымянный халдейский пастух, который "первый начертал пути своих планет", и Данте, "веривший в величие людей", и все остальные его герои - разрушители и созидатели - при всей несовместимости и, по существу, противоположности своих поступков, все они прежде всего деятельны. Брюсова привлекает сила ума и духа этих людей, дарующая им возможность встать над сиюминутными будничными заботами и мелкими страстями, открыть неведомое, повести мир к новым рубежам. В них читается тоска автора по героическому. Правда, герои Брюсова всегда одиноки, ими движет Рок, или личная жажда познания, или страсть к власти. Никому из них не свойственно чувство служения людям, никто не идет на самопожертвование, но в то же время сила и страстность их характеров, устремленность к единой цели неолько поднимают их над заурядностью, но как бы фокусируют в них силовое поле истории.

Возможно, ощущение разъединенности героев с людьми их времени, их отчужденность приводили Брюсова к излишней картинности, определенной риторичности и холодности в некоторых из этих стихов. Тонко почувствовав эту особенность исторических картин Брюсова, Горький писал в рецензии на "Третью стражу", что Брюсов "во всех стихотворениях этого цикла напоминает почему-то о благополучно здравствующем французском академике-поэте Хозе Марии Эредиа"". Сравнивая Брюсова с поэтом-парнасцем Эредиа, Горький намекал на определенную "отстраненность" Брюсова от геров, холодность его красок, некоторую музейную глянцевитость и картинную экзотичность его героев. Не соглашаясь с критикой Горького, Брюсов писал ему: "...отличие их от сонетов Эредиа важное. У того все изображено со стороны, а у меня везде - и в Скифах, и в Ассаргадоне, и в Данте - везде мое "я". Право же, дьявольская разница!".

В этом споре правда была все же на стороне Горького. Брюсовское "я" действительно очень ощутимо во многих его стихах, но, декларируя свою близосьб к разным героям истории, Брюсов, по существу, оставался безразличен к самому существу их дела.

Я все мечты люблю, мне дороги все речи,

И всем богам я посвящаю стих, -

заявлял он в программном для этого сборника стихотворении "Я". Это поклонение "всем богам" и оборачивалось бесстрастием, а иногда и сухой риторикой.

Но одну из самых замечательных и отличительных черт этого сборника составляют мажорный тон и оптимистическая убежденность Брюсова в грядущем свете, в обновлении мира.

Я убежал от пышных брашен,

От плясок сладострастных дев.

Туда, где мир уныл и страшен;

Там жил, прельщения презрев.

Бродил, свободный, одичалый,

Таился в норах давней мглы;

Меня приветствовали скалы,

Со мной соседили орлы.

Мои прозренья были дики,

Мой каждый день запечатлен;

Крылато-радостные лики

Глядели с довременных стен.

И много зим я был в пустыне,

Покорно преданный Мечте…

Но был мне глас. И снова ныне

Я - в шуме слов, я - в суете.

Надел я прежнюю порфиру,

Умастил миром волоса.

Едва предстал я, гордый, пиру,

Среди цариц веселой пляски

Я вольно предызбрал одну:

Да обрету в желаньи ласки

Свою безвольную весну!

И ты, о мой цветок долинный,

Как стебель, повлеклась ко мне.

Тебя пленил я сказкой длинной…

Ты - наяву, и ты - во сне.

Но если, страстный, в миг заветный,

Заслышу я мои трубный звук, -

Воспряну! кину клич ответный

И вырвусь из стесненных рук!

Мой дух не изнемог во мгле противоречий,

Не обессилел ум в сцепленьях роковых.

Я все мечты люблю, мне дороги все речи,

И всем богам я посвящаю стих.

Я возносил мольбы Астарте и Гекате,

Как жрец, стотельчих жертв сам проливал я кровь,

И после подходил к подножиям распятий

И славил сильную, как смерть, любовь.

Я посещал сады Ликеев, Академий,

На воске отмечал реченья мудрецов;

Как верный ученик, я был ласкаем всеми,

Но сам любил лишь сочетанья слов.

На острове Мечты, где статуи, где песни,

Я исследил пути в огнях и без огней,

То поклонялся тем, что ярче, что телесней,

То трепетал в предчувствии теней.

И странно полюбил я мглу противоречий

И жадно стал искать сплетений роковых.

Мне сладки все мечты, мне дороги все речи,

И всем богам я посвящаю стих…

«Ребенком я, не зная страху…»

Ребенком я, не зная страху,

Хоть вечер был и шла метель,

Блуждал в лесу, и встретил пряху,

И полюбил ее кудель.

И было мне так сладко в детстве

Следить мелькающую нить,

И много странных соответствий

С мечтами в красках находить.

То нить казалась белой, чистой;

То вдруг, под медленной луной,

Блистала тканью серебристой;

Потом слилась со мглой ночной.

Я, наконец, на третьей страже.

Восток означился, горя,

И обагрила нити пряжи

Кровавым отблеском заря!

ЛЮБИМЦЫ ВЕКОВ

АССАРГАДОН

Ассирийская надпись

Я - вождь земных царей и царь, Ассаргадон.

Едва я принял власть, на нас восстал Сидон.

Сидон я ниспроверг и камни бросил в море.

Египту речь моя звучала, как закон,

Элам читал судьбу в моем едином взоре,

Я на костях врагов воздвиг свой мощный трон.

Владыки и вожди, вам говорю я: горе!

Кто превзойдет меня? кто будет равен мне?

Деянья всех людей - как тень в безумном сне,

Мечта о подвигах - как детская забава.

Я исчерпал до дна тебя, земная слава!

И вот стою один, величьем упоен,

Я, вождь земных царей и царь - Ассаргадон.

ХАЛДЕЙСКИЙ ПАСТУХ

Отторжен от тебя безмолвием столетий,

Сегодня о тебе мечтаю я, мой друг!

Я вижу ночь и холм, нагую степь вокруг,

Торжественную ночь при тихом звездном свете.

Ты жадно смотришь вдаль; ты с вышины холма

За звездами следишь, их узнаешь и числишь,

Предвидишь их круги, склонения… Ты мыслишь,

И таинства миров яснеют для ума.

Божественный пастух! среди тиши и мрака

Ты слышал имена, ты видел горний свет:

Ты первый начертал пути своих планет,

Нашел названия для знаков Зодиака.

И пусть безлюдие, нагая степь вокруг;

В ту ночь изведал ты все счастье дерзновенья,

И в этой радости дай слиться на мгновенье

С тобой, о искренний, о неизвестный друг!

По бездорожьям царственной пустыни,

Изнемогая жаждой, я блуждал.

Лежал песок, за валом вал,

Сияли небеса, безжалостны и сини…

Меж небом и землей я был так мал.

И, встретив памятник, в песках забытый,

Повергся я на каменный помост.

Палили тело пламенные плиты,

И с неба падал дождь огнистых звезд.

По в полумгле томительного бреда

Нащупал надпись я на камнях тех:

Черты, круги, людские лики, грифы -

Я разбирал, дрожа, гиероглифы:

«Мне о забвеньи говорят, - о, смех!

Векам вещают обо мне победы!»

И я смеялся смыслу знаков тех

В неверной мгле томительного бреда.

Кто ты, воитель дерзкий? Дух тревожный?

Ты - Озимандия? Ассаргадон? Рамсес?

Тебя не знаю я, твои вещанья ложны!

Жильцы пустынь, мы все равно ничтожны

В веках земли и в вечности небес.

И встал тогда передо мной Рамсес.

…………………….

Сентябрь 1899

ЖРЕЦ ИЗИДЫ

Я - жрец Изиды светлокудрой;

Я был воспитан в храме Фта,

И дал народ мне имя «Мудрый»

За то, что жизнь моя чиста.

Уста не осквернял я ложью,

Корыстью не прельщался я,

И к женской груди, с страстной дрожью,

Не припадала грудь моя;

Давал я щедро подаянье

Всем, обращавшимся ко мне…

Но есть в душе воспоминанье,

Как змей лежащее на дне.

Свершал я путь годичный в Фивы…

На палубе я утра ждал…

Чуть Нил влачил свои разливы;

Смеялся вдалеке шакал.

И женщина, в одежде белой,

Пришла на пристань, близ кормы,

И стала, трепетно-несмело,

Там, пред порогом водной тьмы.

Дрожал корабль наш, мертвый, сонный,

Громадой черной перед ней,

А я скрывался потаенно

Меж бревен, весел и снастей.

И, словно в жажде утешенья,

Та, в белом женщина, ждала

И медлила свершить решенье…

Но дрогнула пред утром мгла…

В моей душе все было смутно,

Хотел я крикнуть - и по мог…

Но вдруг повеял ветр попутный,

И кормщик затрубил в свой рог.

Все пробудились, зашумели,

Вознесся якорь с быстротой,

Канаты радостно запели, -

Но пристань видел я - пустой!

И мы пошли, качаясь плавно,

И быстро все светлело вкруг, -

Но мне казалось, будто явно

В воде распространялся круг…

Я - жрец Изиды светлокудрой;

Я был воспитан в храме Фта,

И дал народ мне имя «Мудрый»

За то, что жизнь моя чиста.